Неточные совпадения
Жили стрельцы
в особенной пригородной
слободе, названной по их имени Стрелецкою, а на противоположном конце города расположилась
слобода Пушкарская,
в которой обитали опальные петровские пушкари и их потомки.
Скажем только, что два дня горел город, и
в это время без остатка сгорели две
слободы: Болотная и Негодница, названная так потому, что там
жили солдатки, промышлявшие зазорным ремеслом.
Оно все состояло из небольшой земли, лежащей вплоть у города, от которого отделялось полем и
слободой близ Волги, из пятидесяти душ крестьян, да из двух домов — одного каменного, оставленного и запущенного, и другого деревянного домика, выстроенного его отцом, и
в этом-то домике и
жила Татьяна Марковна с двумя, тоже двоюродными, внучками-сиротами, девочками по седьмому и шестому году, оставленными ей двоюродной племянницей, которую она любила, как дочь.
Вся Малиновка,
слобода и дом Райских, и город были поражены ужасом.
В народе, как всегда
в таких случаях, возникли слухи, что самоубийца, весь
в белом, блуждает по лесу, взбирается иногда на обрыв, смотрит на
жилые места и исчезает. От суеверного страха ту часть сада, которая шла с обрыва по горе и отделялась плетнем от ельника и кустов шиповника, забросили.
Нечто, подобное этому непостижимому року, пронеслось и над Ямской
слободой, приведя ее к быстрой и скандальной гибели. Теперь вместо буйных Ямков осталась мирная, будничная окраина,
в которой
живут огородники, кошатники, татары, свиноводы и мясники с ближних боен. По ходатайству этих почтенных людей, даже самое название Ямской
слободы, как позорящее обывателей своим прошлым, переименовано
в Голубевку,
в честь купца Голубева, владельца колониального и гастрономического магазина, ктитора местной церкви.
— Ну, вот! вот он самый и есть! Так жил-был этот самый Скачков, и остался он после родителя лет двадцати двух, а состояние получил — счету нет!
В гостином дворе пятнадцать лавок,
в Зарядье два дома, на Варварке дом, за Москвой-рекой дом,
в Новой
Слободе… Чистоганом миллион…
в товаре…
— Нечего, сударь, прежнего жалеть! Надо дело говорить: ничего
в «прежнем» хорошего не было! Я и старик, а не жалею. Только вонь и грязь была. А этого добра, коли кому приятно, и нынче вдоволь достать можно. Поезжай
в"Пешую
слободу"да и
живи там
в навозе!
— Нет, князь, не
в Кремле. Прогневили мы господа, бросил нас государь, воротился
в Александрову
слободу,
живет там с своими поплечниками, не было б им ни дна ни покрышки!
Он
жил по-прежнему
в Слободе, но, не ведая ничего об участи Елены, которую ни один из его рассыльных не мог отыскать, он был еще пасмурнее, чем прежде, редко являлся ко двору, отговариваясь слабостью, не участвовал
в пирах, и многим казалось, что
в приемах его есть признаки помешательства.
— Послушай, Никита Романыч, ведь ты меня забыл, а я помню тебя еще маленького. Отец твой покойный
жил со мной рука
в руку, душа
в душу. Умер он, царствие ему небесное; некому остеречь тебя, некому тебе совета подать, а не завидна твоя доля, видит бог, не завидна! Коли поедешь
в Слободу, пропал ты, князь, с головою пропал.
Но они утешались пословицей, что наклад с барышом угол об угол
живут, и не переставали ездить
в Слободу, говоря: «Бог милостив, авось доедем».
Вследствие сего вышедший из-за польской границы с данным с Добрянского форпосту пашпортом для определения на жительство по реке Иргизу раскольник Емельян Иванов был найден и приведен ко управительским делам выборным Митрофаном Федоровым и Филаретова раскольничьего скита иноком Филаретом и крестьянином Мечетной
слободы Степаном Васильевым с товарищи, — оказался подозрителен, бит кнутом; а
в допросе показал, что он зимовейский служилый казак Емельян Иванов Пугачев, от роду 40 лет; с той станицы бежал великим постом сего 72 года
в слободу Ветку за границу,
жил там недель 15, явился на Добрянском форпосте, где сказался вышедшим из Польши; и
в августе месяце, высидев тут 6 недель
в карантине, пришел
в Яицк и стоял с неделю у казака Дениса Степанова Пьянова.
— И то никто не узнает, а я и рад… Вот выправлюсь малым делом, отдохну, ну, тогда и объявлюсь. Да вот еще к тебе у меня есть просьба: надо лошадь переслать
в Служнюю
слободу. Дьячкова лошадь-то, а у нас уговор был: он мне помог бежать из орды на своей лошади, а я обещал ее представить
в целости дьячихе. И хитрый дьячок: за ним-то следили, штобы не угнал на своей лошади, а меня и проглядели… Так я
жив ушел.
Всю-то свою девичью жизнь вспоминает Охоня, как она у бати
жила в Служней
слободе, ничего не знала, не ведала, как батю
в Усторожье увезли, как ходила к нему
в тюрьму…
— Бывал я и
в степе, — задумчиво говорил дьячок. — С благословения прежнего игумена Поликарпа ездил на рыбные ловли и по степную соль на озеро Ургач. А все домой тянет: не могу без Служней
слободы жить.
Арефа был совершенно счастлив, что выбрался
жив из Баламутского завода. Конечно, все это случилось по милости преподобного Прокопия: он вызволил грешную дьячковую душу прямо из утробы земной. Едет Арефа и радуется, и даже смешно ему, что такой переполох
в Баламутском заводе и что Гарусов бежал.
В Служней
слободе в прежнее время, когда набегала орда, часто такие переполохи бывали и большею частью напрасно. Так, бегают, суетятся, галдят, друг дружку пугают, а беду дымом разносит.
Иностранцы эти составляли у нас до Петра какое-то государство
в государстве, совершенно особое общество, ничем не связанное с Россией, кроме официальных отношений:
жили себе все они кучкой,
в Немецкой
слободе, ходили
в свои кирхи, судились
в Иноземском приказе, следовали своим обычаям, роднились между собой, не смешиваясь с русскими, презираемые высшею боярскою знатью, служа предметом ненависти для Духовенства.
Но — Рубцов
жил в Адмиралтейской
слободе, Шапошников —
в Татарской, далеко за Кабаном, верстах
в пяти друг от друга, я очень редко мог видеть их.
На чтениях было скучно, хотелось уйти
в Татарскую
слободу, где
живут какой-то особенной, чистоплотной жизнью добродушные, ласковые люди; они говорят смешно искаженным русским языком; по вечерам с высоких минаретов их зовут
в мечети странные голоса муэдзинов, — мне думалось, что у татар вся жизнь построена иначе, незнакомо мне, не похоже на то, что я знаю и что не радует меня.
Жил Антон
в слободе,
в пустой горенке на чердачке, платя по полтине
в месяц, но держал там такие страшные вещи, что к нему никто не заходил, кроме Голована.
Он снова поселился у Волынки и стал являться всюду, где сходились люди: зимой —
в трактире Синемухи, летом — на берегу реки. Оказалось, что он хорошо поправляет изломанные замки, умеет лудить самовары, перебирать старые меха и даже чинить часы.
Слобода, конечно, не нуждалась
в его услугах, если же и предлагала иногда какую-нибудь работу, то платила за нее угощением. Но город давал Тиунову кое-какие заработки, и он
жил менее голодно, чем другие слобожане.
Якут едва ли приехал бы
в слободу так поздно, а если б и приехал, то, без сомнения, знал бы, где
живут его догóры [Догор — друг, приятель.
— А теперь-то ты где же
проживаешь?.. Я что-то раньше
в слободе тебя не видал.
В юрте даже как-то незаметно было его отсутствие. Все было тесновато, но уютно, и, по-видимому, Маруся с работником
жили довольно удобно… Они ничего еще не знали о происшествии
в слободе. Степан домой не являлся. Очевидно, его жизнь начала отделяться от жизни Дальней заимки.
— Очень, — докладываю, — они нынче редки (да и
в то время они совсем
жили под строгим сокрытием). Есть, — говорю, —
в слободе Мстере один мастер Хохлов, да уже он человек очень древних лет, его
в дальний путь везти нельзя; а
в Палихове есть два человека, так те тоже вряд ли поедут, да и к тому же, — говорю, — нам ни мстерские, ни палиховские мастера и не годятся.
Жили они
в слободе, версты за четыре от гимназии,
в маленьком, развалившемся домике, и мальчик, говорят, даже стряпал у отца за кухарку.
— Дело пошло такого рода, что так как Федор Гаврилыч стал любить уж очень компании, был он на одном мужском вечере, кажется, у казначея, разгулялись,
в слободе тут девушки разные
жили и песни пели хорошо, а тем временем капустница была, капусту девушки и молодые женщины рубят и песни поют.
Жил он, как и все
в Стрелецкой
слободе, не хорошо и не плохо, и никто не думал о нем и не замечал его жизни, так как у всякого была своя трудная и часто мучительная жизнь, о которой нужно было ежеминутно думать и заботиться.
Самый город стоит на горе, а под горой есть
слобода. Я
жил в этой
слободе в маленьком домике. Домик стоял на дворе, и перед окнами был садик, а
в саду стояли хозяйские пчелы — не
в колодах, как
в России, а
в круглых плетушках. Пчелы там так смирны, что я всегда по утрам с Булькой сиживал
в этом садике промежду ульев.
Вот тебе хорошо, Сергевнушка,
живешь безо всякой заботы, на всем на готовом, все у тебя есть, чего только душеньке угодно, а вспомни-ка прежне-то время, как с маткой у нас
в слободе проживала.
Последнее время Петрова царствования и первые годы Анны Ивановны цесаревна Елизавета
жила отдельно от двора,
в слободе Покровской, ныне вошедшей
в состав города Москвы,
в Переславле-Залесском и Александровской
слободе (ныне город Александровск), нуждаясь нередко
в денежных средствах.
— Да очень просто. Наш балаган на площади. A
живем мы
в слободе за городом. Да я тут каждый вечер собак прогуливаю после десяти часов, когда нет представленья. Ты возьми да и выйди ко мне, a я тебя мигом к хозяину доставлю.
— Будь у него ныне же
в шесть часов после обеда: ты увидишься там с приятелями и, может статься, — прибавил государь, усмехаясь, — с приятельницей.
Живет он
в Кокуевой
слободе, — спроси только немецкую школу — всякий мальчик тебе укажет. Теперь поди, успокой своих камрадов, попируй с ними
в адмиральский час [Одиннадцать часов утра.], а там подумаем, что еще сотворить с вами. Открой мне, не придет ли тебе по сердцу
в Москве пригожая девка: я твой сват.
Сам князь Василий
жил по-прежнему вдали от двора, который почти постоянно пребывал
в Александровской
слободе, находившейся
в восьмидесяти верстах от столицы, и лишь наездом царь бывал
в последней, ознаменовывая почти каждой свой приезд потоками крови, буквально залившей этот несчастный город, где не было улицы, не было даже церковной паперти, не окрашенных кровью жертв, подчас ни
в чем неповинных.
Он понял, что участь князя Василия была решена бесповоротно, что если теперь он еще
жив, заключенный
в одну из страшных тюрем Александровской
слободы, то эта жизнь есть лишь продолжительная и мучительная агония перед неизбежною смертью; только дома безусловно и заранее осужденных бояр отдавались на разграбление опричников ранее, чем совершится казнь несчастных владельцев.
Зубарев показал
в Тайной канцелярии, что после бегства из Сыскного приказа он
жил у раскольников
в слободе Ветке, откуда
в 1755 году поехал извозчиком
в Кенигсберг с товарами русских беглых купцов-раскольников.
Царь и великий князь всея Руси Иоанн Васильевич покинул столицу и
жил в Александровской
слободе, окруженный «новым боярством», как гордо именовали себя приближенные государя — опричники, сподвижники его
в пирах и покаянных молитвах, резко сменяющихся одни другими, и ревностные помощники
в деле справедливой, по его мнению, расправы с «старым боярством».
Таков был его радужный план. Но главная заманчивость этого плана была
в том, что он увидит Москву. И по дороге, от многих проезжих и прохожих людей, он слышал о ней самые необычайные рассказы. Все, впрочем, рассказчики сходились на том, что ноне на Москве
жить жутко, да и приезжему надо держать ухо востро, иначе попадешь под замок, а оттуда уж и не выйдешь. Особенные ужасы рассказывали об Александровской
слободе, хотя удостоверяли, что жизнь там для опричников и полюбившихся им людей не жизнь, а Масленица.
Оставим обывателей и обывательниц дальней княжеской вотчины, как знающих, так и догадывающихся о предстоящем радостном для семейства князя Василия событии,
жить в сладких мечтах и грезах о лучшем будущем и перенесемся снова
в ту, ныне почти легендарную Александровскую
слободу, откуда не менее кажущийся легендарным царь-монах, деля свое время между молитвами и казнями, правил русской землей, отделившись от нее непроницаемой стеной ненавистной ей опричнины.
Прослышал купеческий сын от соседской прачки, будто
в слободе за учебной командой древний старичок
проживает, по фамилии Хрущ, скорую помощь многим оказывает: бесплодных купчих петушиной шпорой окуривал, — даже вдовам и то помогало, — от зубной скорби к пяткам пьявки под заговор ставил. Знахарь не знахарь, а пронзительность
в нем была такая: за версту индюка скрадут, а ему уж известно,
в чьем животе белое мясо урчит.
— Некому было, Семен Аникич, — отвечал Яков, — ни
в Москве, ни
в Александровской
слободе видом не видать, слыхом не слыхать бояр Обносковых. Приказали оба, и отец и сын, долго
жить… И вспоминать-то об них надо тоже с опаскою…
Ехавший
в карете старик был действительно бывший канцлер граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин.
В то время ему уже были возвращены императором Петром III чины и ордена, но хитрый старик
проживал в Москве, издали наблюдая совершающуюся на берегах Невы государственную драму и ожидая ее исхода.
В описываемое время Бестужеву принадлежали
в Москве два дома. Один был известен под именем Слободского дворца. Название это он получил от Немецкой
слободы,
в которой он находился.
— И чтоб увидать этот настоящий завет, — опять начал ямщик, — говорит он, надо всем, кто теперь
живет по разбитым заповедям, сходить
в стародубские
слободы и принять там от старцев басловение, да прямо оттуда, не заходя ко дворам, идти
в Русалим-град. Там, говорит, всякое душевное исцеление восприимешь и к истинному завету пристанешь.
Это, может быть, и
в самом деле хорошо было бы показать, но только сделать это было очень трудно: запятая видима только под микроскопом, а
в слободах и селениях, где
живет «народ по преимуществу», микроскопов (или «мелкоскопов») нет.
— Ах, братцы, беда… Поди, сами знаете, — мой-от
в роте всех тише, всех безответнее…
В иноки б ему, а не
в солдаты… Портняжил он все между делом, по малости. То вольноопределяющему шинельку пригонит, то подпрапорщику шароварки сошьет… То да се, — десять целковых и набежало… Хотел матери убогой к празднику послать. Старушка
в слободе под Уманью
живет, только тем и дышит, что от сына кой-когда перепадает. Ан вот сегодня и прилучилось; скрали у моего солдата всю выручку, и звания не осталось…